Светлой памяти приснопамятного старца Божия – иеромонаха Варнавы

Иеромонах Димитрий (Воскресенский). Светлой памяти приснопамятного старца Божия – иеромонаха Варнавы.

Среди многочисленных архивных документов, хранящихся в Центральном архиве Нижегородской области, есть рукописный сборник сочинений и рукописей (акафисты, письма, путевые впечатления паломника) иеромонаха Димитрия (Воскресенского), жившего в Оранском Богородицком мужском монастыре с июня 1918 по июнь 1919 год. В начале XX  столетия отец Димитрий являлся известным церковным писателем. Среди его рукописей сохранилась  небольшой очерк воспоминаний, посвященный святому преподобному старцу Варнаве Гефсиманскому. Предположительно написан он был иеромонахом Димитрием в 1917 году.

Предлагаемый читателям текст адаптирован в соответствии с современной орфографией и снабжен некоторыми редакторскими комментариями. Публикацию подготовила историк Дёгтева О. В.

Из воспоминаний инока

За алтарем пещерного храма Черниговской чудотворной иконы Богоматери, в особом отделении-часовне, озаряемой рядом неугасимых лампад,  под беломраморным надгробием почивает о Господе посмертным сном своим приснопамятный старец Божий – Гефсиманского скита иеромонах отец Варнава, объединяя и теперь собою, как некогда во дни своей богоугодной жизни, людей самых разнообразнейших общественных положений, и ныне, как в былые счастливые дни, приходящих к нему с своими скорбями, нуждами, запросами своего духа, просящих его молитв пред Господом, загробного вразумления, отеческого благословения. И веруем, твердо и несомненно веруем, что по мере веры этих «сынков и дочек» (как он называл их при жизни) слышит их свято-почивший старец Божий и преподает им свое утешение (Варнава – сын утешения).

Не о несомненном и великом духовном значении этого подвижника Божия намеревается говорить здесь пишущий настоящие строки, – что не может и подлежать каким-либо сомнениям, – а лишь поделиться с многочисленной паствой почившего старца сведениями о нескольких случаях его благодатной прозорливости.

1. В период жизни пишущего настоящие строки в Троице-Сергиевой лавре (с 1887 по 1892 гг.), ему многократно приходилось встречаться со старцем Божьим запросто, в обыденной жизни, в кельи теперь уже давно умершего духовника Гефсиманского скита – иеромонаха Афанасия, и в его собственной кельи – домике. Он знал, что старец Божий пользуется широчайшей известностью в среде людей боголюбивых; ведал и то, что в минуты скорбей и напастей к старцу спешат и иноки Лавры и окрестных монастырей, и как скажет отец Варнава – так непременно и случится.

И странное дело – зная все это, глубоко уважавший почившего, пишущий настоящие строки по какой-то непонятной и необъяснимой духовной  слепоте, но не по ожесточенному упорству, не мог оценить тогда всего его  духовного значения, и веруя, и подчас отрицая данный ему благодатный дар прозорливости будущего, намерений и мыслей приходивших к нему людей. Сказал Господь, что не чтится должным образом никакой пророк в своем отечестве, и непреложным, как и всегда, явился глагол Господень. Теперь-то он, пишущий эти строки, готов пред целым миром исповедовать прозорливость старца, а тогда ? Просто было омрачение духовных очей, некая теплохладность. Но и поразил же его однажды его старец своей чудной и дивной прозорливостью.

Случилось это при следующих обстоятельствах. В один из июньских летних дней, после окончании вечерни в Лавре, вздумалось ему с товарищем – теперь уже покойным иеродиаконом Павлом (Кедровым), бывшим тогда еще послушником – прогуляться до Пещер, подышать чистым воздухом. Казалось бы: чего легче осуществить это скромное желание? Но в том-то и дело, что оно было не так-то легко осуществимо.

После вечерни в Троицком соборе, покойный отец наместник Лавры – архимандрит Леонид [Кавелин, 1822-1891 гг., исполнял обязанности наместника с  1877 года — прим. Ред.] частенько-таки сиживал на скамеечке Успенского сада-кладбища, как раз против въездных в Лавру ворот. А когда гулял отец наместник, и думать было нечего показаться в воротах. Бывали случаи, что смельчаки жестоко платились за это, до изгнания из Лавры включительно: требование военной дисциплины (он был полковник в миру) – [информация не совсем верна, фактически будущий наместник вышел в отставку в чине капитана –прим. Ред.] сказывалось у покойного отца наместника и в иночестве, и под митрою. В предупреждение возможности повторения подобных печальных случаев всегда, как только отец наместник пройдет в сад, на всех углах предусмотрительным благочинным Лавры – отцом иеромонахом Никодимом в укромных уголках расставлялись сторожа – отставные солдаты, на обязанности которых лежало предупреждать не ведавших о том иноков, что отец наместник в саду, и следить за малейшими его движениями, а сам отец благочинный ради той же цели дежурил иногда в продолжении нескольких часов за воротами, чтобы кто-либо из братии не попался на глаза строгого наместника, возвращаясь из лавки в ворота. Правда, освоившись с этим препятствием, мы прекрасно обходили его: спустившись к певческой башне и нижним садом обогнув южную стену Лавры у Пятницкой башни, мы выходили на городскую площадь и мирно продолжали свой путь.

В тот незабвенный день, к которому относится настоящий рассказ, отец наместник был в саду, что вынуждало прибегнуть к окружному пути. Завидев отца наместника, пишущий эти строки мысленно ругнул строгого начальника, но ни слова не сказал своему спутнику, да и сам почти забыл о своем гневливом помысле. И вот – друзья за воротами Лавры; оставили посад, миновали Киновию и приближаются к Пещерам, войдя в ворота которых, неожиданно встречают отца Варнаву, как будто ожидающего их. Благословляя пришедших, он говорит мне пишущему эти строки: «А начальников-то, сынок, бранить – грех. Помнишь учение Апостольское: несть бо власть, аще не от бога; сущие же власти от Бога учинены суть». 

– Да, ведь если он (наместник) сидит и препятствует такому невинному удовольствию, тут как  быть, батюшка? – пробует хотя что-либо сказать в свое оправдание обличенный.
– И опять, сынок, повторю: бранить начальников даже в мыслях – грех.
И старец, и тот, к кому относились эти слова, прекрасно понимали, в чем дело, а брат Павел с недоумением смотрел на обоих.
– Простите, батюшка, и помолитесь, чтобы впредь не впадал я в грех осуждения и противления, – смиренно обратился к нему обличенный.
– Так, так, сынок, – заключил старец свою беседу и простер свою милость к пришедшим до того, что в сопровождении их прошел через весь монастырь и воспользовавшись разобранным забором, вследствие начавшейся тогда постройки нынешнего величественного Черниговского храма Пещер,  ограждавшим тогда монастырь, удалился в лес, говоря, что весьма тяготится многочисленным стечением к нему народа, так что редко-редко может избрать такую счастливую минутку, в которую мог бы всецело принадлежать самому себе и в безмолвии сладком помолиться Господу.

Обращаясь к Павлу, он сказал ему, между прочим: «Живи, сынок, у преподобного Сергия: хороший из тебя дьякон выйдет», – что и сбылось впоследствии. И в сане иеродиакона еще в молодых годах Павел умер и был погребен на братском кладбище у Боголюбской киновии [т.е. иноческого общежития, скита — прим. Ред.].

2. В декабре 1912 года пишущий настоящие строки вместе с настоятелем Троицкой Кривоезерской пустыни, Костромской епархии, отцом архимандритом Сергием занесен был в Троицкий Белбажский женский монастырь, затерявшийся в самом глухом углу епархии [сегодня эта возрожденная обитель, в Ковернинском р-не, на территории Городецкой епархии, является скитом Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского монастыря — прим. Ред.]. Здесь настоятельствовала  тогда достопочтеннейшая старица – мать  игуменья Аполлинария [Меморская,управляла обителью с 1899 года — прим. Ред.], только в минувшем году добровольно сложившая с себя бремя управления обителью и доживающая в ней же свой долгий век. Во время беседы с этой старицей-игуменьей, когда в разговоре было упомянуто имя отца Варнавы, вот что передала она приезжим:

– В канун злосчатного 1905 года, – говорила она, – дела монастыря  нашего заставили меня предпринять поездку в Москву: необходимо было испросить Высочайшее соизволение Государя Императора на принятие монастырем земельного участка; но переживаемые  тогда горестные события исключали всякую мысль о возможности этого [речь идет о революционных потрясениях, забастовках рабочих — прим. Ред.]. В скорби  оставила я первопрестольную и, возвращаясь в Кострому, остановилась поклониться преподобному Сергию. Конечно, нечего и говорить о том, что из Лавры я поехала и к Черниговской иконе Богоматери, пред которой и отстояла молебен. Выйдя из пещер, направляюсь к домику отца Варнавы, ожидаемому многочисленной народной толпой. «Ну, как тут попадешь к старцу?!» – пришло на мысль, и я колебалась в нерешимости: ожидать ли, или же поехать ехать обратно? Прошло несколько минут. Вдруг сам старец показывается на крылечке и, обращаясь к толпе, говорит:

– Пропустите игуменью.

А на мне ни креста, ни клобука не было, так что узнать, кто я в действительности, было невозможно. Народная толпа зашевелилась, но не могла признать во мне игуменью и с недоумением озиралась по сторонам.

– Мать, иди-ка сюда, – позвал старец.

И вот я в келье батюшки. Много говорил он со мною и, между прочим, благословил тотчас же начинать земельное дело, несмотря на очевидную его несбыточность, своим словом уверяя, что оно увенчается желаемым успехом. Послушная воле старца, я дело начала, и, по его молитвам, оно действительно получило и неожиданно счастливое течение, и такое свое завершение, о котором даже и мечтать было равносильным непростительным легкомыслием.

Воистину много может молитва праведного пред Господом!

3. Волною совершающихся событий в конце октября 1915 года, пишущий настоящие строки переброшен был через всю Россию, из Литвы в далекий и до того времени в незнаемый ему Оренбург.

Вскоре здесь ему пришлось познакомиться с одним из местных пастырей – священником храма преподобного Серафима Саровского [деревянная церковь в Форштадте, освящена была в 1912 году, епископом Оренбургским и Тургайским Феодосием (Олтаржевским) — прим. Ред.] отцом Федором Елиным. Посетив его в доме и, в числе других портретов, украшавших письменный стол названного иерея, встретив фотографию почившего старца Божия отца Варнавы, он поинтересовался  узнать: как попала она сюда, на окраину Европейской России, соприкасающуюся границам со Средней Азией? И вот, отвечая ему на этот вопрос, хозяин рассказал ему следующее:

– В июле 1903 года, – повествовал он, – тогда, как в Сарове происходило радостное торжество прославления преподобного Серафима, я, бывший тогда еще дьяконом, жена моя, теща, наш малютка – сын Алеша, задумали совершить богомольную поездку ко святым местам родной земли и, по дороге в Киев, Москву и Новый Иерусалим завернули в Лавру преподобного Сергия. Откуда проехали и в Черниговские Пещеры.  Отслужив молебен пред иконой Царицы Небесной и выйдя из храма, видим толпу  народа, сгрудившуюся у домика-кельи. На вопрос наш, что значит это народное собрание, нам отвечали, что здесь живет прозорливый старец отец Варнава, благословения которого и ожидает эта народная толпа. Необходимо заметить, что в то время я с некоторого рода скептицизмом относился к нашему монашеству вообще и к так называемым  прозорливым, в особенности.

– Интересно бы, – говорю своим семейным, – взглянуть: какие такие бывают прозорливые?

И вот мы протискиваемся через народную толпу к крыльцу старцевой кельи, с усилием проникаем в сенцы ее и – останавливаемся, задержанные народом. Проходит несколько минут ожидания. Отворяется дверь из кельи, и показавшийся на пороге ее послушник спрашивает:

– Кто здесь из Оренбурга?

Не относя к себе обращенного вопроса, мы храним молчание, а спрашивавший, не получив ответа, скрывается внутри кельи, но снова тотчас же возвращается и снова спрашивает:

– Кто здесь из Оренбурга? Батюшка говорит – с семейством.

Пришлось отозваться, так как никого, кроме нас, из Оренбурга не было.

– Ну, так пожалуйте в келью: батюшка ждет вас.

Признаюсь, что с невольным страхом очутился я стоящим пред смиренным старцем, прося его благословение. А он с такой улыбкой смотрит  и спрашивает:

– Батюшка?

– Нет, только дьякон.

– Скоро будешь батюшкой, и уважаемым батюшкой; только, сынок, водки не пей и табаку не кури.

Жена же моя, обращаясь к старцу, делится с ним своим горем:

– Дети у нас, батюшка, не живут. Помолитесь!

Положив руку на Алешу, отец Варнава отвечает:

– Ну, ничего: Бог даст – этот жив будет.

Покойная же теща моя просит его:

– Мне бы, батюшка, нужно было с Вами поговорить особо.

– Ну что же, дочка, пойдем – поговорим, – и уводит ее в другое отделение кельи.

О чем была их беседа – покойная никогда не передавала, а что касается меня, то прозорливое слово человека Божия сбылось надо мною во всей полноте: я, как видите, священник; сына нашего Алешу – вы видите. Теперь он воспитанник духовно-учебного заведения. Как же после этого забыть благодатного старца, как забыть встречу с ним, как не иметь хотя его портрета, как не молиться о упокоении его светлой души в небесных обителях и как не просить его, чтобы и он помолился за нас пред Господом и преподал нам свое загробное отеческое благословение?!».

И вот, когда выслушиваешь подобные рассказы и повествования, до очевидности непреложной становится та истина, что благодать Божия и ныне, якоже и во дни  священной христианской древности преизобильно  действует в избранниках своих, которых воздвигает Господь среди людей, да богатством своих добродетелей  и духовной высотой своей жизни озаряют блуждающих во мраке греховном бедных путников земли, напоминая им о небесной отчизне, будя их совесть и зовя к возвращению в небесное отечество стезею христианской, добродетельной жизни. А таким именно избранником Божьим и благодетельным светильником нашего времени и был приснопамятный старец Божий, ему же буди от нас вечная память!